К описываемому времени моя «система» получила, как мне казалось, полноту и стройность. Оставалось провести её в жизнь. За это дело я взялся не один, а в близком сотрудничестве с моим другом и помощником по театру – Леапольдом Антоновичем Сулержыцким. Конечно, прежде всего ми обратились к нашим товарищам, артистам Московского Художественного театра.

Однако я ещё не нашел тогда настоящих слов, которые бьют прямо в цель и сразу убеждают, которые прокладывают путь не в ум, а в сердце. Я говорил по десять слов там, где следовало б удовольствоваться одним – веским. Я преждевременно входил в детали и частности там, где нужно было дать сначала понятие об общем. Введу этих ошибок наше первое обращение оказалось неудачным. Артисты не заинтересовались результатами моей долгой лабораторной работы. Сначала я приписывал свой неуспех их лени, недостаточному интересу к своему делу, даже злой воле, интриге, искал каких-то тайных врагов, а потом утешал себя другого рода объяснениями.<>

Целые годы на всех репетициях, во всех комнатах, коридорах, уборных, при встрече на улице я проповедовал свое новое credo – и не имел никакого успеха. Меня почтительно слушали, многозначительно молчали, отходили прочь и шептали друг другу: «Почему же он сам стал хуже играть? Без теории было куда лучше! Толи дело, когда он играл, как раньше, просто, без дураков!»

И они были правы. Я временно применял свою обычную работу актера на изыскание экспериментатора и потому, естественно, пошел назад как исполнитель и интерпретатор ролей и пьес. Это отмечалось всеми, не только моими товарищами, но и зрителями. Такой результат меня очень смущал, и мне было трудно не изменить намеченного пути исканий но я - правда, с большими колебаниями – еще держался и продолжал производить свои очередные опыты, не смотря на то, что они в большинстве случаев были ошибочны, не смотря на то, что ради них уходил от меня мой актерский и режиссерский авторитет.

Ноя, в угаре своего увлечения, не мог и не хотел работать иначе, чем того требовало очередное мое увлечение и открытие. Упрямство все более и более делало меня непопулярным. Со мной работали неохотно, тянулись к другим. Между мной и труппой выросла стена. Целые годы я был в холодных отношениях с артистами, запирался в своей уборной, упрекал их в косности, рутине, неблагодарности, в неверности и измене и с ещё большим ожесточением продолжал свои искания. Самолюбие, которое так легко овладевает актерами, впустило в мою душу свой тлетворный яд, от которого самые простые факты рисовались в моих глазах в утрированном, неправильном виде и ещё более обостряли мое отношение к труппе. Артистам было трудно работать со мной, а мне – с ними.

Не добившись желаемых результатов у своих сверстников-артистов, я с Л.А.Сулержицким обратились к молодежи, избранной из так называемой корпорации сотрудников, то есть из статистов при театре, а также из учеников его школы.

Молодежь верит на слово, без проверки. Поэтому нас слушали с увлечением и это давало нам бодрость. Начались уроки по «системе», конечно, безвозмездные; но и это дело – по разным причинам – не развилось; к тому же молодежь была слишком перегружена работой в театре.

После второй неудачи мы с Л.А.Сулержицким решили перенести наши опыты в одну из существовавших тогда частных школ (А.И.Адашева) и там поставили класс по моим указаниям. Через несколько лет получился результат: многие из учеников Сулержицкого были приняты в театр: в числе их оказался покойный Евгений Богратинович Вахтангов, которому суждено было сыграть видную роль в истории нашего театра. В качестве одного из первых питомцев «системы» он явился её ярым сторонником и пропагандистом.

Следя за работой Сулержицкого в школе Адашева, слыша отзывы учеников, некоторые из неверующих обратились к нам с просьбой дать и им возможность учиться по «системе». В числе примкнувших к нам тогда были артисты, которые получили теперь известность в России и за границей: М.А.Чехов, Н.Ф.Колин, Г.М.Хмара, А.И.Чебан, В.В.Готовцев, Б.М.Сушкевич, С.В.Гиацинтова, С.Г.Бирман и другие. <>

Во время моих занятий по «системе» я вырабатывал свой язык, свою терминологию, которая определяла нам словами переживаемые чувства и творческие ощущения. Придуманные нами слова, успевшие войти в наш обиход, были понятны только нам, посвященным в «систему», но не другим артистам. Это импонировало одним и в то же время вызывало раздражение, противодействие, зависть и ревность в других. Благодаря этому образовалось два течения: одно – к нам, другое – от нас.<>

Артисты не загорелись еще так, как бы мне того хотелось.

К тому же я был не прав, ожидая от них сразу полного признания. Нельзя было требовать от опытных людей такого же отношения к новому, которое я встретил у учеников. Девственная, нетронутая почва молодежи воспринимает все, что не посеешь ей в душу, но законченные артисты, выработавшие свои приемы долгим опытом, естественно, желают сами предварительно проверить новое и провести его через свою собственную артистическую призму. Они не могут огулом воспринимать чужое.

Во всяком случае, то, что в моей «системе» получило законченную выработанную форму, было принято ими серьёзно, вдумчиво. Опытные люди понимали. Что я предлагаю только теорию. Которую сам артист долгим трудом, привычкой и борьбой должен превратить во вторую натуру и ввести естественным путем в практику. Не заметно каждый, как умел, принял к сведенью то, что я предлагал, и по- своему разрабатывал воспринятое. Но то, что оставалось у меня в то время недоработанным, путанным, неясным подлежало суровой критике артистов. Я должен был бы радоваться этой критике и воспользоваться ею, но свойственное мне упрямство и нетерпение мешали мне тогда правильно оценить факты.

Гораздо хуже было то, что некоторые из артистов и учеников приняли мою терминологию без проверки её содержания, или поняли меня головой, но не чувством. Ещё хуже то, что это их вполне удовлетворило, и они тотчас же пустили в оборот услышанные от меня слова и стали преподавать якобы по моей «системе». <>

Мало того, в иных случаях поверхностное восприятие её дало обратные, отрицательные результаты. Так, например, некоторые из опытных артистов научившись сосредоточиваться по «системе», стали с ещё большим вниманием, точностью, отделкой преподносить свои прежние актерские ошибки. Эти люди подложили под слово «система» свои актерские ощущения и привычки, которые давали в результате прежние, набитые ремеслом штампы. Их приняли за то новое, о чем говорит «система», и – успокоились, так как в атмосфере привычных штампов актер чувствует себя удобно. Такие не чуткие актеры уверенны, что они все поняли и что «система» принесла им большую пользу. Они трогательно благодарят меня и восхваляют открытие, но мне «не поздоровится от этаких похвал».

Как бы то ни было, но после памятной мне речи Владимира Ивановича моя «система» была официально принята театром.